Детство.

Я стою, третий справа.

Моя память скорее плохая, чем хорошая. Но это не кажется мне недостатком, а если и доставляло какие-то неудобства, то только в связи с датами по истории, днями рождения друзей и знакомых и номерами телефонов. Но школьная история давно позади, друзья мне прощали и большие мои недостатки, а номера телефонов сейчас помнят сами телефоны.

Из детства в памяти отпечатались несколько картинок.

Большой дом в деревне, где жили братья и старшая сестра моего отца. Вечер, в комнате пусто – только я и мой отец лежит в гробу. Мне четыре года, я всё понимаю, мне не страшно. Жизнь не кажется ни плохой, ни хорошей. Просто теперь уже никогда я не увижу отца живым.

Мы идём на кладбище. Мама не плачет, я вообще не помню, чтобы она хоть раз плакала. Друзья отца говорят о нём хорошие слова, гроб опускают и засыпают землёй.

Последний раз я видел отца живым в Калининской больнице. Это в Донецке на берегу Кальмиуса. Мама разговаривала с ним сидя на деревянной лавочке со столом. Отец был спокоен, кажется, даже иногда улыбался. День был тёплым и солнечным. К разговору я не прислушивался, чувствовал, что он не радостный. Потом я сказал маме, что больше отца живым не увижу, но сам этого я не помню. Это мама мне сказала уже гораздо позже.

Хотя мой отец не был шахтёром, он был маркшейдером, моей маме, как вдове шахтёра, дали в посёлке Абакумова двухкомнатную квартиру, а меня определили в среднюю группу детского сада, сестра, старшая на полтора года, пошла в школу.

Воспитательница – Раиса Денисовна – красивая, спокойная девушка. В группе никто никогда не дрался и почти никогда не ссорился. Самое скучное время – свободное. Надо было просто играть во дворе детского сада или в диком парке, недалеко от сада или, если плохая погода, то в комнате нашей группы.

И я никогда не понимал, что мне делать. Игрушек было достаточно, девочки разбирали куклы, мальчики машины и строительный материал – цветные деревянные бруски, если играли на улице – то лопатки, формочки, мячи. Некоторые дети играли сами, девочки разговаривали с куклами, мальчики строили города. Но разбивались и на маленькие компании, чаще по два человека и, как правило, девочки с девочками, а мальчики с мальчиками.

 Смысла в таких играх для себя я не видел, я буквально задавал себе вопрос: “Ну и зачем мне это?” И, не находя разумного ответа, иногда просто издалека смотрел, как играют другие с маловероятным предположением, что чей-то пример покажется и мне интересным, хотя этого никогда не случалось, но чаще находил для себя укромное место, где просто думал жизни, а если точнее, то о конкретных событиях, происходивших на моих глазах.

Жизнь мне не нравилась из-за очевидного несоответствия моих желаний и моих возможностей, из-за очевидной невозможности что-то изменить в лучшую сторону, а больше всего из-за того, что меня однажды не станет и бессмысленность жизни станет окончательной как, например, смерть моего отца. Мне не нравилось многое, а слово “никогда” ещё и пугало.

Поздно вечером или ночью я старался не смотреть на звёздное небо. Мысль о том, что я пылинка в этом мире сразу приходила ко мне, вытесняла все остальные и выгнать её как непрошеную гостью удавалось не сразу.

Ко всем моим проблемам добавилась политическая проблема. В конец хрущёвского правления возникли перебои с хлебом. Продавали хлеб, в котором хлебом была только корочка, а внутри горох или кукуруза. Я просил хорошего хлеба, но мама говорила, что надо потерпеть. Терпел.

Как-то в группу пришёл фотограф и объявил, что сделает всем портреты, точнее большие фотографии в рамках. Большие – это с приличный фолиант.

Мама мне объяснила, что на такой портрет у нас денег нет, но это я и так знал, тем более я знал, что портрет точно не сделает меня счастливее. Мне было всё равно.

В нужный день все пришли нарядными, кроме меня. Все толпились вокруг фотографа с его огромным фотоаппаратом на треноге, а я был доволен, что меня никто не отвлекает от моих мыслей в моём укромном месте.

Но меня позвали, кажется, самым последним, переодели в матроску одного из мальчиков группы, и фотограф несколько раз меня сфотографировал. Я маме ничего не сказал, так как подумал, что фотограф сделал фотографии просто для себя, потому что мы всё равно не заплатим. Но он сделал четыре или даже пять портретов, хотя всем сделал по одному и отдал просто так. Маме он сказал, а она мне, что его очень поразил мой взгляд.

Светлое воспоминание из моего детства.

В столовой, где мы завтракали и обедали, а некоторые и ужинали, если их к тому времени не забирали домой, нас иногда пересаживали. Я не знаю почему так делали, но однажды напротив меня посадили очень красивую девочку.

Не умею хорошо описать её. Она была немножко пухленькой, губки, щёчки и сама тоже, очень красивые черты лица и густые волосы в крупных завитках цвета пшеницы и до плеч.

Наверное, она знала, что красивая. Не делала резких движений, ела спокойно, но всё же не как в высшем свете, с небрежной миной, если не очень вкусно, а такое случалось, а как-то по деревенски – солидно. Её не смущало, что я на неё смотрю. “На то я и красавица, чтобы на меня смотрели,” – вполне возможно, думала она.

Я осознавал, что выгляжу на её фоне просто ужасно, поэтому даже в мыслях не представлял себе, что могу с ней заговорить. И вовсе не потому, что она могла своим ответом меня огорчить. Я сам для себя безнадёжно не соответствовал её величию.

А с другой стороны я понимал, что вряд ли она оценит мои мысли о том, как неправильно устроен мир. Раз я с ней сижу глаза в глаза, то и я должен быть хотя бы красивым и богатым. И тогда я согласился бы сам с собой, что вполне допустимо мне поговорить с ней о всяких мелких проблемах, которые волнуют её.

Через неделю, которая пролетела мгновенно, нас снова пересадили. Она оставалась некоторое время в моей группе. Я и потом мог бы просто подойти к ней, но, конечно, я этого не сделал.

Мир остался в моём понимании несправедливым, но я хотя бы не выглядел в этом несправедливом мире глупо.

Ещё Гагарин полетел в космос.

home page